8 лет назад на одной из учёб по психотерапии избыточного веса и пищевой зависиомости ведущий дал вот статью (вырезку из книги). Сейчас понимания немного добавилось. Хочется поделиться, хоть статья и не про лишний вес, а про анорексию.

Финн Скэрдеруд. Беспокойство. Путешествие в себя. – Самара: Издательский Дом «Бахрах-М», 2003.

ГОЛОД

 

Суши / Упрощение

Я схожу с ума по суши. Я охотно хожу в суши-бары и с удоволь­ствием наблюдаю там, как повар-японец готовит рыбу, моллю­ски и водоросли. У него очень острый нож. Режет ли он рыбу, или же сырая рыбья плоть сама обволакивается вокруг ножа, разделяясь под ним?

Ребенок в лесу

Вот мой ключевой опыт встречи с анорексией.

Мне хотелось спать; поэтому я не расслышал, что говорил детский голосок на другом конце провода. Была ночь, и я нахо­дился на дежурстве. Я должен был дежурить без перерыва с пят­ницы до понедельника, и мне едва удавалось выкроить пару ча­сов ночного сна. Я попытался назначить звонившего на утрен­ний прием, но все же записал адрес и телефон.

Ехать пришлось далеко; дорога шла через лес, похожий на тот, в каком вырос я сам. Густой, темный хвойный лес, отсюда до Сибири. Ночью я всегда езжу быстро. Мне нравится этот зак­рытый ландшафт — он напоминает мне о детстве. Лучше всего он смотрится на высокой скорости — тогда кажется, что деревья подходят совсем близко.

Мне пришлось дважды позвонить из машины, чтобы оты­скать это место. Это была старая усадьба с участком в не­сколько гектаров. Я постучал и сразу вошел — больные не дол­жны вставать, чтобы открыть дверь. Я очутился в … мавзолее детства. Место, куда я попал, было маниакальной одой дет­ству, настоящим кукольным домиком, только в масштабе один к одному.

Комнаты были выкрашены в розовые и голубые тона, повсю­ду были занавески с оборочками и преувеличенная романтика. Я крикнул, что приехал, и пошел туда, откуда раздался голос мне в ответ. Я вошел в спальню — это был настоящий зоопарк, полный белых плюшевых зверей. На нескольких квадратных метрах рас­полагались сотни мягких, пушистых зверушек. В постели лежала женщина сорока с небольшим, которая выглядела гораздо стар­ше, и чей голос звучал гораздо моложе. Она дрожала от холода и была худа, как жердь. Я сел на край кровати, заговорил с ней и стал ее осматривать. Ее манера говорить колебалась между голо­сом усталого, умудренного жизнью старого человека и голоском ребенка. В ней явно не хватало внутренней цельности.

Уже больше тридцати лет она страдала от анорексии, и все эти годы она замерзала. Она никогда на получала настоящей по­мощи. Никто даже отдаленно не понимал ее поведения. Она жила на социальное пособие, и последние годы провела одна в семейной усадьбе. Это могло бы быть нормальной жизнью со своими радостями и заботами, если бы она не была рабыней своих ритуалов, правил и фобий.

Машина скорой помощи должна была подъехать через час, так что у нас оставалось время. Мне пришлось пообещать по­кормить ее кошек. На полке я нашел запасы кошачьей еды на много месяцев. «Вискас с уткой и сердцем», «Вискас с курицей», «Вискас для взрослых кошек, полноценное питание».

— А чем питаетесь вы сами?

— Я люблю японскую кухню.

— Японскую кухню?

— Да, сырую рыбу, суши. Мне это нравится.

Это становилось все любопытнее. Женщина, которая живет одна в лесу и питается суши! Она рассказала мне о разных сор­тах мороженой рыбы, которую держала в морозильной камере; поделилась множеством рецептов, сказала, что предпочитает жасминный рис и дважды в год получает посылки с нужными для приготовления суши морскими водорослями. Она прочла мне целую лекцию о суши как о дешевом и здоровом образе жиз­ни, и ее изможденное лицо оживилось, в глазах загорелось вдохновение. Я так и не узнал, откуда у нее такая любовь к Вос­току. Она никогда не путешествовала дальше Швеции.

Мы разговорились. У Магритта есть одна гротескная карти­на, на которой изображен взрослый с головой ребенка. На ру­ках у него младенец со старческим лицом. Сегодня, в противоположность тому, что я думал о ней раньше, я считаю, что эта ужасная картина в каком-то смысле передает разрушение психологического времени, подобное тому, что было у моей па­циентки. Она была старухой, слишком рано ставшей серьезной, и в этой своей ранней зрелости утратившей самое себя. Теперь она с отчаянием цеплялась за то, чего не имела в прошлом. Это была не только отчаянная тоска, но и отчаянная агрессия. Сот­ни плюшевых зверушек были неистовым протестом украденно­го детства. Кроме районной медсестры, почти никто не наве­щал ее в этом мавзолее.

Теперь ее тело отказалось ей служить. После тридцати лет недоедания у нее развились необратимые болезненные измене­ния. Она об этом знала. Заключенная в свою келью, она находи­лась на пути к смерти, и тут пришел я, чтобы ее подвезти. Одна из стен спальни была покрыта книжными полками, на которых стояли почти исключительно поваренные книги и книги по кондитерскому искусству. Метр за метром правильного пита­ния и лакомых десертов. С нужным питанием она контактиро­вала только при чтении. Ее страх был слишком велик, чтобы позволить ей принять эту пищу внутрь.

Мне захотелось спросить ее о причине. У нее было тридцать лет, чтобы обдумать ответ.

— Это все вопрос контроля.

— Контроля над чем?

— Над всем. Нет ничего хуже потери контроля.

— А теперь у вас есть контроль?

— Да… нет. У меня есть контроль надо всем, кроме моей одер­жимости желанием все контролировать.

Это так легко

Я еще ездил по вызовам в лес, но прошло пятнадцать лет, преж­де чем я опять попал в то место. Я уже не помню, куда напра­влялся, но по некоторым приметам узнал ту самую дорогу. Я то­ропился и смог заехать в знакомую усадьбу только на обратном пути.

Участок зарос травой. Дом выглядел заброшенным, краска со стен облупилась, ставни были закрыты. Дверь была забита двумя досками. Не осталось ни следа кошек, плюшевых зверу­шек или Японии. Это место было похоже на покинутую швед­скую деревушку, хоть это и была Норвегия.

Мое первое посещение той женщины стало для меня ключевым опытом контакта с анорексией. Воспоминание о ней пре­вратилось в некий персональный миф. Эта была короткая, но интенсивная встреча с загадкой, которую я с тех пор снова и снова пытаюсь разрешить каждый день. «Как она до этого до­шла?». Может быть, это было обращением в некую веру, и имен­но та давняя встреча стала причиной того, что я стал специализироваться в лечении нарушений питания.

Anorexia nervosa сперва кажется многим совершенной загад­кой. Однако при ближайшем знакомстве становится видно, что она отличается как раз полным отсутствием загадочности. Па­радоксальным и сбивающим с толку в анорексии и других нер­вных расстройствах питания является то, что их логика так яс­но выражена, что ее очень легко понять. Вот этой-то легкости мы и не понимаем. При помощи своего страдающего тела паци­енты ясно и недвусмысленно заявляют о некой неясности. Их поведение говорит о том, настолько их сбивает с толку тот факт, что в них скрываются противоречивые и невозможные требования.

Итак, здесь мы имеем дело не с загадкой, но с крайней конкре­тизацией, с опредмечиванием чувств. Все существование сво­дится к таким осязаемым единицам измерения, как кг и ккал. Это упрощает жизнь, но в то же время и обедняет ее. Это попытка силой получить контроль над собственной жизнью.

Говоря словами Йорун Сольхайм: тело «знает и показывает нам все то, что оно знает — а это немало. Слова кажутся бессмы­сленными, когда мы — или даже сама пациентка — пытаемся их растолковать. Конкретный язык тела в каком-то смысле являет­ся единственным подходящим способом выражения. Именно через него пациентка может выразить себя. На смысл здесь ука­зывает тело». Исходный пункт для формирования понятия по­добных конкретных выражений можно найти у Фрейда: он про­водит различие между «представлениями о предмете» и «пред­ставлениями о слове». Первые являются аналогичными символа­ми, прямо связанными с тем, на что они указывают.

Являясь конкретными метафорами, они пугающе точны и ана­логичны тому, что они выражают. Грегори Бэйтсон называет это выраженной метафорой. Ссылаясь на антрополога Мэри Даглас, Йорун Сольхайм пишет, что магические символы и ритуа­лы часто бывают мимическими. Они копируют то, к чему отно­сятся. «В каком-то смысле они копируют одновременно и про­блему, и ее решение. Пациентка, страдающая анорексией, в моих глазах является одновременно магом и мимом. Она исполняет некую пантомиму, немую метафору, используя собственное те­ло, чтобы выразить свое экзистенциальное состояние, и делает это с болезненной точностью».

Неправильное питание

Однажды я сидел в греческой таверне. Мимо проехал грузовик. На борту у него греческими буквами было написано Метафора. Это был грузовик фирмы, помогающей при переездах. Они пе­ревозили вещи с одного места на другое. В своем труде «Об искусстве стихосложения» Аристотель пишет, что метафора — это когда чему-то дается имя, принадлежащее чему-то другому.

Человек умирает не от метафор, а от биологических процес­сов в своем теле. Однако у болезней всегда есть некий метафо­рический смысл, поскольку невозможно не приписывать сим­птомам определенного значения, диктуемого символикой дан­ного времени. Болезни в то же время являются и социальными конструкциями.

Основными метафорами расстройств питания, которые в за­падной постиндустриальной культуре приобретают характер эпидемии, являются потеря контроля и не-бытъ-целъным.

Пациент-аноректик демонстрирует — часто в ужасающе кон­кретной форме — свою потерю контроля. Ничто означает кон­троль, поскольку оно никакое, чистое и пустое. Но стоит чуть-чуть, всего на несколько дополнительных калорий, уступить — и контроль теряется: появляется опасность растолстеть. Для этого бывает достаточно всего-навсего лизнуть почтовую марку. По­добная психологическая установка на «или-или», выражающаяся в пище, привела предпочитавших сексуальные объяснения психоаналитиков прошлого к мнению, что анорексия — это отказ от беременности. Ужас перед мелочью, могущей вызвать значитель­ные последствия, они сравнивали с боязнью семени, которое, попав в тело, заставляет его «взорваться» в беременности.

Сегодня, когда мы стали поспокойнее на этот счет и уже не считаем, что все вращается исключительно вокруг секса, стало возможным толковать страх потерять контроль как защиту про­тив неконтролируемых аффектов и чувств. Голод притупляет чувства и заменяет их на некий план. Голод делает сердце твер­же. Когда девушка-аноректик испытывает драматическую поте­рю веса, она сама может согласиться немного поправиться. Она боится не того, что может прибавить пару кило — ее пугает сама мысль о возможном изменении. Привести нечто в движение, до­пустить какие-то изменения для нее означает уступить и поте­рять контроль.

Это можно считать болезнью, но можно назвать и стратеги­ей выживания. Симптомом здесь является связь. Это связь паци­ентки с самой собой, некий внутренний диалог. Однако это так­же и язык, определяющий ее отношения с другими, некий внешний диалог. Как внутренний и внешний диалог, анорексия — это осмысленный язык, поскольку его основные значения по­заимствованы из идеалов данной культуры. Этот язык эффективен, так как он строится на некой норме. Нарушения питания никогда не получили бы такого распространения, не будь они болезненным преувеличением наших коллективных идеалов.

Отказ как поведение и как метафора

Сьюзан Сонтаг опубликовала два блестящих эссе, посвящен­ных пониманию болезней как метафор. В девятнадцатом веке европейская буржуазия романтизировала туберкулез. Это бы­ло болезнью артистов, и бледность, худоба и кашель легочного больного превратились в образ ранимости и особой чувстви­тельности. Романтизация чахотки — один из первых распро­страненных примеров современного метафорического под­черкивания Я. Туберкулез — одна из первых индивидуализиро­ванных болезней.

Подобно тому, как туберкулез был болезнью Я, рак стал бо­лезнью других. Рак представляет двадцатое столетие, и ему при­писывается своя эстетика и романтика. Рак — предательство те­ла, и прежде всего он указывает на сильнейшее неравновесие между индивидом и средой. Это метафорическое выражение огромной энергии, находящейся в неравновесии. Рак больше напоминает сценарий фантастического фильма, нашествие чуждых клеток-мутантов. Как метафора, он был особенно рас­пространен в США в пятидесятые годы, во время повальной эпидемии страха перед коммунистами и перед учеными с их играми с мировым пространством.

Сонтаг описывает романтическое отношение к туберкулезу экономического человека девятнадцатого столетия. Ранний капи­тализм ценил экономию, точный учет и дисциплину. Подобно тому, как теории Фрейда о подавленных желаниях развивались на фоне постоянной нехватки, представления о туберкулезе отражали идею ограничения энергии. В девятнадцатом веке по­пулярным английским выражением, обозначавшим оргазм, в отличие от сегодняшнего «to come» (прийти) было более скупо­ватое «to spend» (потратить). Туберкулез подводит итог послед­ствиям расточительности: энергия и резервы кончаются, и че­ловек «пожирает сам себя», заболевая чахоткой.

Экспансия капитализма требует расчета и быстрых оборо­тов. Рак — это отрицательное резюме экономического человека двадцатого столетия — перегруженный организм теряет кон­троль, и рост становится злокачественным.

В СПИДе Сонтаг видит дальнейшее ослабление защиты со­временного человека от вторжения других. Рак был фантасти­кой, а вирус может соответствовать некой форме политиче­ской и индивидуальной паранойи, ужаса перед запутанной ор­ганизацией современного общества. Враг невидим; размером он не больше одной тысячной булавочной головки. Заразный вирус — очень эффективная метафора, и поэтому ее охотно ис­пользуют в Голливуде. Когда у нас барахлят компьютерные про­граммы, мы также обвиняем в этом «вирус». Кроме того, тот факт, что вирус СПИДа распространяется при половом контак­те, дает нам возможность вспомнить об опасности похоти.

Расстройства питания — более точная культурная метафора, чем рак или СПИД: они не только описывают происходящее с нами, но и реагируют на это. Расстройства питания — это некая драматизация. Они рассказывают не только о страдании, но также и о попытке найти решение, отыскать путь сквозь эту сложность или из нее. Метафора становится еще точнее — и страшнее — так как люди, страдающие расстройствами пита­ния, теряют контроль над своим проектом, который состоял именно в том, чтобы помочь им обрести больший контроль.

Становится ясно, как опасны игры с самоконтролем. Пациенты одержимы едой. Они больше не способны управлять мыслями о еде ни днем, ни во время ночных кошмаров. Пища преследует их. Для тех, кто переедает, потеря контроля состоит в утрате чувства меры.

Расстройство питания — это попытка добиться контроля и, при помощи сокращения, стать более цельным. Мы получаем множество указаний на то, что должно быть сокращено: жир, холестерин, вес, скорость, табак, кофеин, чай, выхлопные га­зы, октан, заразные сексуальные партнеры и т. д. Французский философ Жан Бодрийар назвал это «анорексией культуры». В культуре, которая отличается изобилием отношений, информации и материальных благ, но в то же время рискует выйти из-под контроля, индивидуальный контроль рассматривается как нечто героическое. Наша культура возводит в идеал умерен­ность и воздержание, в то время как потворство своим жела­ниям эквивалентно неспособности и лени. Жир перестал быть названием важного питательного вещества и превратился в мо­ральное понятие.

Расстройство питания — это имитация жизни. Действитель­ные отношения оказываются либо пожираемы, либо заморе­ны голодом. Их держат на расстоянии и принудительно заме­няют на отношения с килокалориями и граммами. Подобный ограничительный проект, в котором расстройство питания выступает как клетка, может дать иллюзию цельности. Полно­стью отдаваясь чему-то одному, можно избежать всего осталь­ного. Когда аноректической больной удается найти слова для выражения того, что с ней происходит, она, как правило, го­ворит, что стала чужая себе самой. Увлеченность проектом, связанным с едой и телом, может сделать ее более цельной, поскольку дает ей возможность что-то почувствовать, хотя бы голод или боль. Это попытка объединить то, что оказалось ра­зорвано при отделении внешнего от внутреннего. Мы должны отнестись к этому с уважением, чтобы понять, что многим па­циенткам необходимо их расстройство питания, на время или навсегда. Надо понять, что при помощи симптоматического поведения многие аноректики находят искомое. Иначе мы не сможем понять тех людей, которые в процессе выздоровле­ния скучают по своему страданию. Быть здоровым означает также и некую утрату, и утраченное должно быть заменено на нечто другое.

Облегчение

Облегчение ведет к тому, что человеку в буквальном смысле слова приходится нести меньшую ношу. Аноректик-женщина – в меньшей степени женщина, а аноректик-мужчина – в меньшей степени мужчина. Они снова становятся детьми. Взрослая женщина-аноректик реже менструирует, у мужчины-аноректика по­нижается уровень мужского гормона, тестостерона. Так они препятствуют репродукции самих себя. Облегчение может так­же состоять в том, что они испытывают состояние, подобное опьянению, некий «тайм-аут», который позволяет им поднять­ся над повседневной жизнью. Процитирую «Голод» Гамсуна:

«Я не чувствовал никакой боли, голод ее притупил; вместо этого я ощу­щал внутри приятную пустоту. Меня не трогало то, что происходит вокруг; я радовался, что меня никто не замечает. Я положил ноги на скамейку и откинулся назад; так я мог полнее наслаждаться своим обособленным состоянием».

Очистительные ритуалы все чаще становятся частью наруше­ний питания. Изгнание грязи — вид сокращения и упрощения. Нечистое символизирует других в форме непереваренного. Аноректики легко достигают очищения с помощью слаби­тельных таблеток и касторового масла. Одна из моих пациен­ток всегда принимала слабительное после своих воскресных визитов к родителям : «Я полна ими и должна себя опусто­шить».

Расстройства питания имеют дело с границами и их отсут­ствием, с «наслаждением своим обособленным состоянием». Для аноректиков опыт отсутствия границ выражается в страхе выйти из берегов и распухнуть. Они боятся, что если хоть капель­ку уступят своим потребностям, то окажутся уничтожены тем полным единением, которого так страстно желают. Они оказы­ваются полностью поглощены своим проектом, который как раз и состоял в том, чтобы не оказаться поглощенными. В сим­волической многозначности расстройства питания отношения пациента с пищей являются вариациями на темы «быть глотаю­щим и проглоченным» и «любить и быть любимым».

Поразительным в расстройствах питания — как в анорексии, так и в булимии, хотя и по-разному — является их разграничительный характер. Рассмотрим, например, распростра­ненный феномен, состоящий в том, что аноректики охотно го­товят для других, но сами при этом ничего не едят: они созда­ют различия между собой и другими. Они не такие, как все, по­тому что другие едят, а они — нет. Становится ясно, что они от­делены от других. Выбирая ничто, они тем самым пытаются стать кем-то.

«Наконец-то у меня есть нечто, что принадлежит мне од­ной, только мне!» Эти слова я слышал не один раз. «Вы не мо­жете это потрогать». Они говорят о своих курсах лечения. Расстройства питания нацелены на то, чтобы замкнуться в се­бе и держать других на расстоянии. Одиночество может пода­влять, но для человека, потерявшего контроль, оно не опас­нее, чем близкие отношения. Нарушения питания говорят нам о потребности индивида в защите. Они представляют со­бой метафору необходимости бегства и стены как оборонных стратегий.

Снова к врачебному дежурству

Ее увезла машина скорой помощи. Мне нравится, когда прибы­вает скорая помощь, поскольку это означает, что все происхо­дящее — всерьез. Кроме того, молодые ребята на скорой помо­щи — мои друзья. Дело было летом; около пяти взошло солнце. Я запер дом, положил ключ под условленный камень, но не то­ропился уезжать. На крыше дома промелькнула упитанная кош­ка. Я съел несколько ягод с куста красной смородины, но оста­новился – мне было неудобно есть ее еду. Ягода красной сморо­дины в данном случае была не только ягодой. Начинался день; около усадьбы лежали два поля, врезавшиеся просекой в ель­ник. Внезапно я понял, почему выбрал для себя эту напряжен­ную ночную жизнь.

Обратно я вел машину осторожнее. Через несколько дней я позвонил в больницу. Она умерла на третий день.

Я сделал несколько звонков, чтобы найти кого-нибудь, кто позаботился бы о кошках. У нее не было семьи. Ее суши никого не интересовало.

Функционирующее тело

Чистота

Джулия рассказала мне историю о белом фарфоре. Я передам ее рассказ так, как он отложился у меня в памяти.

«Может быть, когда-нибудь я сделаюсь прозрачной».

Она поднимает белое блюдо; оно просвечивает. На обороте у него нарисованы два скрещенных голубых меча. Ей нравится белый свет, украшенный мечами.

В комнате было темно. Она стояла перед зеркалом и водила лучом фонарика по своему обнаженному телу, светила в рот, на руку, на запястье, ключицу, шею, грудь и бедра. В некоторых местах это действовало, в других — нет. Ей нравился розовый свет, которым просвечивала ее плоть. Может быть, когда-ни­будь она смогла бы сделаться прозрачной — и вместе с тем хруп­кой и ценной.

Город был черным. Это Джулии не нравилось. Ей было двенад­цать лет, и они с отцом были в Дрездене. Отец встречался по де­лам с восточными немцами. Они пили за свой бизнес, ели тяже­лую саксонскую пищу и смеялись. Джулия видела их через окно. Ей хотелось побегать по городу.

Она знала, что это должно быть прекрасно — но это оказа­лось труднее, чем она думала. Гид в Цвингере (архитектурный комплекс в Дрездене, где находится Дрезденская картинная га­лерея. – Прим. пер.) говорил только по-английски, которого она почти не понимала; памятники и здания были построены из песчаника, который на воздухе темнеет. Джулия вернулась в свой дорогой номер в отеле Кемпински. Там было светло и чи­сто. Она улеглась в центре огромной кровати, прямо на покры­вало. Ей было скучно, поэтому она занялась тем, что стала паль­цами измерять, точно ли лежит в самом центре кровати.

В баре отеля Джулия заказала большой стакан молока. Она по­просила занести его в счет комнаты, как научил отец. К ней по­дошла пожилая дама и сказала: «Ах, какой у тебя большой ста­кан». Дама говорила по-датски и принялась рассказывать Джу­лии, что девочкой и подростком жила в Дрездене. После войны она вышла замуж за белозубого датчанина, бесцеремонно вор­вавшегося в ее жизнь. Джулия подумала, что сейчас он наверня­ка уже умер; ей больше не хотелось сидеть рядом со старой да­мой.

«Показать тебе кое-что?» — спросила датчанка. Она повела Джулию в расположенную поблизости галерею. Там была вы­ставка фотографий Дрездена времен войны. Фотографии пока­зывали город до и после бомбардировки. Дама показала на одну из фотографий и сказала, что жила в этом доме. Потом она ска­зала, что теперь до самой смерти будет чувствовать запах гари. В Дании она уговорила мужа переехать в деревню, так как там этот запах хоть немного ослабевал. До самой смерти под колеей у нее будут въевшиеся туда частицы горелой пыли. Она расска­зывала, что ей не нравится быть обнаженной, потому что тогда ее кожа начинает говорить по-немецки. «Бедный мой муж!» — сказала она и засмеялась.

«Несчастные люди, — сказал отец Джулии. — Купи себе моро­женое. Сколько хочешь!». Но Джулии совсем не хотелось моро­женого.

На следующий день они решили съездить в Майссен. Отец счи­тал, что Джулии должен понравиться замок. Майссен — город фарфора. Джулии хотелось прокатиться по Эльбе на одном из туристических пароходов, но отец решил проявить щедрость и взять такси, даже если придется переплатить таксисту. Кроме того, так они могли рассмотреть поближе «Трабант» и по­смеяться («Трабант» — марка автомобиля в ГДР. — Прим. пер.). Джулия позволила ему это удовольствие.

Гид в музее оказался настоящим энтузиастом. Это был совсем еще молодой человек, почти мальчик; можно было в него влю­биться, глядя, как он сияет, рассказывая о рождении фарфора. Джулия уже не помнила, что сказал тот гид, а что потом прочла она сама. Но это было неважно. Теперь это была ее история. Ей также казалось, что она помнит, как его звали, хотя он никогда не называл ей своего имени. Все должно иметь свое имя — но имя того человека она хотела сохранить в тайне.

Он показал им фарфоровую вещицу, которую держал так нежно, словно это была его возлюбленная. Он потерся об нее щекой и носом, чтобы показать, что она ничем не пахнет. «Чи­стая, — сказал он, — this is p-u-r-e!».

«Это белое золото, — сказал он и протянул Джулии крохотную чашечку. — Потрогай!» Она сначала провела по ней пальцем, по­том приложила чашечку к щеке. Они шли по замку, и он расска­зывал о происхождении фарфора. Ей не понравилось, когда он сказал, что слова «porcelaine» и «роге» («фарфор» и «свинина») когда-то были одним и тем же словом. Он объяснил, что это бы­ло как-то связано с китайцами и с Марко Поло, но она ничего из этого не поняла. Ей вовсе не хотелось думать о свиньях.

Вот что рассказал гид о Иоганне Бётгере.

Август Могучий, король Саксонии, воспылал страстью к фар­фору. Он был одержим желанием иметь коллекцию фарфоро­вых вещей и выставлять их. Иоганн Бётгер был авантюристом и алхимиком родом с севера страны. Многие хотели воспользо­ваться познаниями Бётгера, но им завладел Август Могучий.

Бётгера бросили в темницу, где он должен был создать золо­то. Правда, в заключении ему подавали еду на серебряных та­релках и разрешили иметь обезьянку. Его алхимические опыты не принесли успеха. Король пригрозил ему пыточной камерой и заменил задание: вместо золота Бётгер теперь должен был из­готовить «настоящий» фарфор. Тогда фарфор ввозили из Ки­тая, и европейцам до сих пор не удавалось его получить. Одна­ко это удалось Иоганну Бётгеру: в 1707 году он представил коро­лю свой первый продукт. «И в 1710-м здесь была основана Коро­левская саксонская фарфоровая фабрика».

С Бётгером же произошло обычное для подобных исто­рий: он скончался от алкоголя, депрессии и химического отравления.

«Во времена инфляции, когда люди платили миллионы за кусок хлеба и ходили в банк с тачкой, в Дрезденском банке стали вы­пускать заменители денег, сделанные из бётгеровского фарфо­ра». Отец Джулии взял в руки фарфоровую «денежку». Она бы­ла сделана из красного фарфора и почти не имела запаха.

«Фарфор считали вечной субстанцией. Многие верили, что фарфор поможет им напиться из источника молодости». Лейбниц любил фарфор и считал его лучшим из веществ в этом лучшем из миров. Джулия не знала, кто такой Лейбниц, но по­просила отца записать это имя. Он так и сделал, но написал его с ошибкой.

Они подошли к печи. В этом помещении было тепло. «Фар­фор умирает, — сказал смотритель музея, — когда попадает в пла­мя. Но разогреваясь до нужной температуры — 1450 градусов, он снова пробуждается к жизни. Фарфор мог бы выдержать даже пламя ада.

Фарфор — это противоядие против распада».

Отец видел, как внимательно Джулия все это слушает, и радо­вался. Он немного о ней беспокоился. Время от времени она поглядывала на него со смесью презрения и взрослой снисходи­тельности. Он с удовольствием купил бы ей какую-нибудь фар­форовую вещицу, но все было слишком дорого. Джулия замети­ла его колебания, но подумала, что он прав. В конце концов, у нее всего хватало — если это все было недорого.

Он хотел купить Арлекина из итальянской комедии дель ар-те, чтобы развеселить свою серьезную дочь. Джулия не была уверена, нравится ли ей этот Арлекин. Он был довольно ми­лым, но слишком пестрым, казался ей беспорядочным и кри­кливым. Наконец Джулия нашла среди сувениров блюдо, белое и чистое блюдо с тонким золотым ободком. «Хочешь это блю­до?» — спросил отец.

Они купили и то, и другое.

Джулия росла. Все было хорошо — по крайней мере, так каза­лось со стороны, но сама Джулия находила, что человеку прихо­дится знать слишком много лишнего.

Арлекин давно разбился, но ее это не огорчило — для него в сердце у нее никогда не было места. Джулия росла и не знала, сможет ли это вынести. Ведь взрослые должны быть чем-то еще большим! Джулия знала, что должна что-то немедленно пред­принять, а то будет поздно. Она должна что-то опустошить. Ча­сто она доставала и рассматривала свое блюдо. Вот такой она хотела бы быть: чистой, гладкой, без запаха, твердой и белой.

Что Джулия должна была удалить в первую очередь? Она реши­ла начать с подруг. Когда они собирались в компанию из не­скольких человек, их становилось слишком много. Они так много говорили, и говорили такие разные вещи. Кому из них она должна была верить? Они болтали, а в голове у нее от этого был кавардак. Они все время смеялись и вели себя как дети. Она совсем не хотела так смеяться.

Отказаться от подруг для нее было нетрудно.

Ее следующий шаг состоял в том, чтобы вести здоровый образ жизни. Она знала, сколько ядовитой дряни люди вводят в себя. Она искала чистой еды. Это было непросто. Она остановилась на овощах и фруктах, которые тщательно мыла. Однако этого было недостаточно для полной уверенности. Тогда она приня­лась мыться сама, скрести себя с головы до ног. Но и тут она не могла быть полностью уверена в успехе — ведь она могла вымы­ться только снаружи!

Ей нравился запах витамина В, и она нюхала таблетки перед тем, как выложить из них узор на своем белом блюде. Ей нра­вился также и кислый вкус витамина С. Она отказалась от пищи со смешанным вкусом — никаких соусов, никаких густых супов, заменяющих первое и второе. Ей хотелось точно знать, что она ест. Больше всего она любила мороженую рыбу — тут все было просто и ясно. Свежая рыба была слишком скользкой и непред­сказуемой. Ей очень нравилась клубника на белом блюде. Клуб­ника была живой жизнью. Ей хватало одной ягоды.

Джулия приходила в отчаяние из-за того, что другим на все это было наплевать. Она видела, как окружающие уминают все подряд, и ругалась с ними. Это было отвратительно. Надо было еще больше от них обособиться.

Она становилась все меньше, все тоньше. Это ей нравилось. То, что она могла пощупать свой скелет, придавало ей уверенно­сти. Так она могла удостовериться в том, что перестает быть противно мягкой и податливой. У нее прекратились менструа­ции, и это ее обрадовало. Значит, она прекратила взрослеть. Ей удалось это остановить!

Она открыла взаимосвязь: чем человека меньше, тем меньше у него забот. Она обнаружила, что слова «Я испытываю облегче­ние» можно понимать совершенно буквально.

Худоба имела много достоинств. Она писала об этом в двух дневниках одновременно — так сказать, вела двойную бухгалте­рию. Один был надежно спрятан, а другой, как она знала, роди­тели часто тайком читают. В секретном дневнике она писала, что ей нравится быть такой хрупкой. Может быть, в один пре­красный день она станет прозрачной. «Я смогу надо всем под­няться и стать птицей из Майссена».

Ее также радовало, что, уменьшаясь, она становилась менее заметной. Но может быть, в том, что другие должны были ви­деть, как она хрупка и как старается стать невидимой, была ка­кая-то неправильность? Подумав, Джулия пришла к выводу, что неправильного в ее жизни все еще оставалось слишком много -пока. Она все еще недостаточно старалась.

В дневнике, доступном родителям, она писала, что боится, что родители вскоре умрут — ведь они ведут такой нездоровый образ жизни! Еще она писала, что боится, как бы они не разве­лись. Зачем она это писала? В конце концов, они ссорились из-за нее, во всем была виновата она. Нет, решила она, они это за­служили. Ведь они читали ее дневник без разрешения! Все это утомляло ее — зато ее мозг, когда она уставала, переставал так напрягаться. У него просто не было сил пытаться решать так много проблем, как раньше, и он работал по-другому. В голове у нее шумело и жгло.

Ее родители беспокоились о том, что с ней станет. Они пере­пробовали все, от ругани до дорогих подарков; они даже попро­бовали просто сидеть с ней рядом и держать ее за руку. Когда они так делали, Джулия часто думала, что должна отказаться от своих планов и уступить им. Может быть, это тоже принесло бы ей облегчение — ведь это был еще один способ остаться ребен­ком! Ребенок слушается взрослых. Но она не могла на них поло­житься. Они слишком много говорили, от чего она приходила в смятение.

Кроме того, она уже не могла остановиться, даже если бы сама захотела. Теперь все делалось как бы само собой; это ее радова­ло, но и пугало тоже, потому что многое в ее жизни становилось все хуже. Неужели она так никогда и не сможет избавиться от двойственных мыслей и чувств? После того как родители к ней прикасались, ей приходилось мыться особенно тщательно: ведь они трогали все кругом — газеты, жир, друг друга. Она мыла себя так ожесточенно, что в некоторых местах стерла кожу до крови. Это ей даже нравилось. Она воображала себя врачом на беспо­щадной войне с темным миром, врачевала раны, заботилась и утешала. За этим занятием время проходило незаметно.

Джулия была красива. Она сама никогда так не считала, но об этом говорили ей молодые люди. Хотела ли она быть с кем-ни­будь из них? Мысль о том, что какой-нибудь мужчина проникнет в нее, будет в ней рыться и оставит на ней свой след, была для нее непереносима. Это было равносильно убийству. Она дол­жна была избежать этого любой ценой.

Она научилась промывать себя изнутри. Услыхав о такой воз­можности, она легко достала все, что для этого требовалось. Как хорошо было стать совершенно пустой, избавившись от за­полнявших ее отходов.

Джулия чувствовала, что стоит на верном пути, как знала и то, что находится лишь в самом его начале. Она должна была добиться большего. Но что должно было стать следующим ша­гом? Однажды она внезапно почувствовала, что ее влекут к себе прямые линии. Ей больше не нравились круглые или волни­стые формы. Ей хотелось прямых граней. Единственным ис­ключением было ее майссенское блюдо. Это был идеальный замкнутый круг из белого золота.

Что ей было делать? Она испытывала неприязнь ко всему, что ее окружало: оно было недостаточно чистым. Всего этого было слишком много. Она принялась срезать с себя кожу. Было приятно избавляться от чего-то еще, но она должна была стать еще более прямой и чистой. Этого ей все еще не хватало.

Еще один крохотный шажок, и она пересекла бы ту границу, за которой было безумие. Джулия уже давно этого боялась. Она разглядывала свое круглое, блестящее белое блюдо с золотым ободком. Оно превратилось в порочный круг. Неужели она сде­лала неверный выбор? Ее мозг не стал работать меньше — наобо­рот, он был теперь одержим навязчивой идеей. Она вспомнила о старом дедушкином радио. В детстве ей нравилось с ним играть, и она быстро крутила ручку настройки, проходя по всем станциям на средних волнах. Треск, шум, иностранная речь, го­лоса — так много беспокойства и так много помех. Теперь она знала, что достаточной чистоты просто невозможно достиг­нуть. Неужели ей никогда не обрести покоя?

Что бы она ни думала, она не могла расстаться с майссенским фарфоровым блюдом. Это было ее контактом с истиной — со­вершенной точкой отсчета, гладкой, лишенной запаха, твер­дой, белой. Это была сама чистая, белая простота.

Должна ли она сделать еще одно, последнее усилие?

Смятенные чувства

Амбивалентность

Кто-то утверждал, что из всех немецкоязычных авторов Франц Кафка чаще всех использовал союз «но». Известный перевод­чик Кафки Херман Уйтерспрот пишет:

«Кафка использует противопоставляющий союз «но» гораздо чаще, чем все остальные немецкоязычные писатели. В действительности он использует его в два или три раза чаще, чем любой другой писатель во­обще. Причина этого заключается в удивительной сложности его ду­ши, которая не может видеть и чувствовать прямолинейно, души, ко­торая сомневается и колеблется не из трусости или предусмотри­тельности, а потому, что обладает даром ясновидения. Подобная ду­ша при каждой мысли, каждом ощущении, каждом утверждении тут же слышит, как поднимает голову некий чертик: «Но…» И тог­да ей приходится списывать этого чертика на нашу всеобщую пута­ницу понятий».

Кафковское «но» не является взаимоисключающим: это отнюдь не «или — или». Этот амбивалентный меланхолик скорее имеет вид «ни — ни».

Но…

Я читаю про Кафку и думаю о том, как часто слово «но» в сред­нем употребляется в моем родном языке, норвежском. Я убеж­ден, что в моем кабинете слово «но» слышится в среднем в два или три раза чаще, чем в каком-либо другом месте. После долго­го рабочего дня, приняв десяток пациентов в моем кабинете со стенами песочного, как Невада, цвета, я часто трачу много вре­мени на наведение порядка. Я позволяю себе быть медлитель­ным и расслабляться. Кругом меня валяются целые кучи «но», горы оговорок, взятых обратно слов, отмен, метаний, парали­зующих сомнений. После долгого рабочего дня мой кабинет по­лон смятенных чувств.

Если бы меня заставили выразить всю эмоциональную жизнь современного человека одним словом, я выбрал бы слово амбивалентность. В амбивалентности отдельного че­ловека можно видеть воплощение всей современной куль­туры.

Множество культурных противоречий находят свое выраже­ние в одном отдельном человеке. Будучи сложным и трудно определимым понятием, амбивалентность является объектом целого ряда теоретических толкований. Ее можно рассматри­вать психодинамически и интерпретировать как недостаток психической интеграции объектов (хорошая и плохая грудь, Мелани Кляйн). В рамках теории аффекта амбивалентность мож­но интерпретировать как недостаток аффективной интегра­ции у ребенка (Солван Томкинс), с системно-теоретической точки зрения ее можно понять как неясную семейную жизнь и как описание специфического для тесных отношений — поведе­ния (привязанность, Джон Боулби). В социологии амбивалент­ность может быть интерпретирована как описание современ­ного человека, описание, подчиняющееся законам прогресса и потому отрицающее настоящее (Цюгмунт Бауман); в религиоз­но-социологических терминах — как секуляризация, при кото­рой человека оставляют как Бог, так и дьявол, и он сам должен быть ими обоими.

Амбивалентность — одно из основных человеческих чувств. Она родственна здоровому сомнению, которое, по мнению Де­карта, лежит в основе сознательного человеческого существо­вания: я сомневаюсь и поэтому знаю, что существую. Напро­тив, патологическая амбивалентность означает бесконечные переговоры с самим собой. Здоровое сомнение являет собой процесс, движение в неком направлении; оно куда-то приво­дит. Парализующее сомнение — это вредное беспокойство, бег на месте. Сегодня вредная амбивалентность — типа той, с кото­рой я сталкиваюсь у себя в кабинете, понимается как недоста­ток интеграции. Внутренние образы и эмоции не проработа­ны; они перемешаны и существуют бок о бок, соперничая друг с другом.

Расщепленная фигура

Для меня воплощением амбивалентности служат люди, стра­дающие расстройствами питания. Мало кто в такой мере живет этими «за» и «против». В то же время я убежден, что врачи, ра­ботающие с другими клиническими феноменами, имеют сход­ный опыт в том, что касается сути амбивалентности.

При нарушениях питания человек теряет контроль над едой и своими эмоциями. Еда и тело превращаются в инструменты, с помощью которых пациент пытается снова получить кон­троль. Описывая недостаток контроля и смятенные чувства, па­циенты часто говорят о «внутреннем хаосе» и употребляют сло­ва «я не знаю». Крайняя амбивалентность, двусмысленность и противоречивые чувства могут восприниматься терапевтом как «шум» чувств и отношений, как помехи, стоящие на пути то­го, над чем человек должен «действительно» работать. Мотива­ция пациента оказывается неполной. Если слишком вниматель­но прислушиваться к подобному «шуму», это может препятствовать пониманию и совместной работе. Нельзя, однако, упускать из виду тот факт, что смешанные чувства имеют смысл, что они что-то выражают. Они важны для понимания основной темы. Внести ясность в эту амбивалентность означает увидеть пациен­та и, может быть, помочь ему преодолеть вызванный ею пове­денческий паралич. Без этого невозможно понять, что мотива­ция является по крайней мере настолько же целью лечения, как и его необходимой предпосылкой.

Одна моя четырнадцатилетняя пациентка пришла на первый сеанс терапии с родителями и представилась как два человека: I и II. Она в отчаянии. Один хочет лечиться, а другой — нет. Она поднимает руки к голове и указывает на виски: один злой, дру­гой — хороший. Она сбивает с толку родителей, друзей, докто­ров — но больше всего саму себя. Те, кто живет с людьми, стра­дающими нарушениями питания, должны научиться понимать противоречивые значения и обращаться с парадоксами. Я со­ставил каталог наиболее распространенных противоречивых сообщений. Я называю пациентов с нарушениями питания «она», так как в девяноста процентов случаев это так и есть.

— Она становится заметной именно тем, что пытается сдела­ться незаметной.

— Она пытается стать кем-то, делаясь ничем.

— У нее лицо ангела и тело узницы концлагеря.

— Она самая способная и самая больная.

— Еда ее интересует, но она ничего не ест.

— Она приходит к врачу, но не знает, хочет ли помощи.

— Она может жадно ухватиться за что-то и затем отшвырнуть это.

— Она может судорожно цепляться за мать, чтобы потом ее оттолкнуть.

— Она жертвует собой для других, чтобы через это спастись самой.

— Для своих родителей она одновременно играет роль ребен­ка и матери.

—  Она — самоуничтожающийся ребенок, подчинивший себе всю семью.

— Она самая послушная, но протестует больше всех.

— Она так хорошо умеет приспосабливаться, что в результате оказывается неприспособленной.

— Она одинаковая и разная.

— Она самая чувствительная, но хуже всех понимает чувства других.

— Она интерпретирует все негативно.

Это только начало. Основная двусмысленность заключается в том, что при подобных заболеваниях дело одновременно и в еде, и не в еде. Речь не идет ни о чем другом, но в то же время еда является лишь символом того, что пациентка недовольна собой и не чувствует себя. Она похожа на хорошего фокусника, который сосредоточивает все свое и зрительское внимание на еде с тем, чтобы скрыть свою эмоциональную драму.

Основная двусмысленность часто состоит и в том, что паци­ентка одновременно и слишком сильна, и слишком слаба. Она так сильна, что не позволяет другим устанавливать для нее гра­ницы. Однако она слишком слаба, чтобы позвать кого-нибудь на помощь и попросить то, что ей надо. Она так сильна, что ни­кто не может препятствовать ее отчаянному стремлению к спа­сению. Она слишком слаба, чтобы найти наилучшее решение и выразить свою мечту о том, чтобы кто-нибудь оказался сильнее нее и помог ей.

Я навожу порядок у себя в офисе. Кругом валяются целые ку­чи амбивалентностей. Я размышляю о том, что это бросает вы­зов моему умению также становиться двойственным, не теряя при этом дееспособности. Моя двойственность должна быть отражением двойственности моих пациентов, но при этом она должна быть продуманной. Если я увижу в пациентке только ее слабость, только ребенка, я рискую начать слишком сильно о ней заботиться и контролировать ее. Возможно, она будет про­тестовать, чтобы сохранить свою самостоятельность. Если же я увижу в пациентке только ее силу, увижу в ней взрослого или «ребенка-старичка», я рискую оттолкнуть ее от себя. Я не увижу того, что она нуждается в заботе, и, возможно, побужу ее «ос­таться в детстве».

Я должен увидеть одновременно и силу, и слабость. Это весь­ма увлекательное и эффектное искусство балансирования на ка­нате — на высоте нашего времени.

Номер паспорта

Определенность

 

— Я должна быть неповторимой. Иначе я просто никто.

В прошлый раз вы спросили меня, насколько именно здоро­вой я хочу стать. Этим вы испортили мне весь пасхальный день. Это очень серьезный вопрос. Когда я начинала у вас лечиться, я сказала: «Теперь, после двадцати лет болезни, я, наконец, хо­чу стать здоровой». Но сейчас я уже не смогла бы этого повторить. Я не доверяю себе. Теперь я понимаю, что должна еще по­дождать. Вы разочарованы?».

— Что вас удерживает?

— Я не могу отказаться от еды. Это единственное, что у меня есть. Но можно мне все же продолжать лечиться? Без этого я бу­ду никем — ведь я совершенно обыкновенная.

— Что же плохого в том, чтобы быть обыкновенной?

—  Это невозможно. Быть обычным хуже всего: это значит быть серой мышкой, пустым местом.

— Мне кажется, что многие с этим прекрасно справляются.

— Это значит, что человек словно исчезает. Исчезает, превра­щается в ничто, в пустоту… пшик — и нет его!

— Я была на семинаре, где узнала, как присваиваются паспорт­ные номера. У каждого из нас — свой собственный, неповтори­мый номер. Лектор объяснил, что этим достигается четкая иден­тификация. Каждый номер принадлежит лишь одному челове­ку. Анорексия — это и есть моя четкая идентификация. Я — един­ственная, у кого она есть.

— ???

— Я знаю, что многие другие также страдают анорексией — и должна признаться, это меня раздражает и угнетает. Другие на­ходятся на моей территории! Но я — единственный в мире чело­век, страдающий анорексией так, как это делаю я. Только я добиваюсь идеального баланса и могу отлично работать и одно­временно есть так мало, что каждый вечер могла бы падать в об­морок. Я — единственная в мире.

Знаете, как я себя чувствовала, когда ехала на тот семинар? У меня внутри царил полный хаос; это было ужасно! Я все время думала о том, что скоро снова буду дома. Я думала: я приеду до­мой и съем то, что ем всегда. Ненавижу перемены! Весь мир — сплошной хаос, но слава Богу, у меня есть в нем точка опоры. Знаете, что такое рычаг Архимеда?

— Думаю, да.

— Так вот, еда и есть для меня такой рычаг.

— А что вы думаете о том, что ваше достижение хорошо из­вестно, и даже удостоено психиатрического диагноза?

— Что я думаю? Ну, это ясно: я считаю, что эти идиоты не по­нимают, каких усилий это требует. Немногие могут в этом приз­наться. Думаю, что в целом мое достижение еще не оценили.

— И как вы к этому относитесь?

— Я продолжаю делать свое дело, как и должна.

— Но я ведь не хвалю вас и за ваше лечение голоданием. Что вы об этом думаете?

— Я этого и не ожидала.

— Чего же вы хотите?

— Мне бы хотелось, чтобы вы поняли, как это трудно. Вы мно­гое можете делать превосходно, но я не уверена, что вы смогли бы повторить то, чего добилась я.

— Думаю, что в этом вы правы. Не уверен, что я бы осмелил­ся поставить на карту все. Разве это не рискованно?

— Разумеется, рискованно.

— А что будет, если однажды вы сдадитесь и начнете снова есть?

— Я уже через это прошла. Это был ад!

— Значит, вы согласны с тем, что у вас есть некие элементар­ные потребности?

— Это здесь совершенно не причем. Это было просто обжор­ством, жадностью! Мне хотелось наверстать все, что мне недо­давали. Я растолстела. Худшее, что может случиться с челове­ком, это потеря контроля. Это не должно со мной повториться! Вы же не попытаетесь меня обмануть?

— Неужели больше нет ничего, что помогло бы вам стать не­повторимой, сделаться самой собой?

— Я пока ничего другого не нашла. В школе я была первой уче­ницей — я была лучше всех. Я была хорошей спортсменкой, бы­ла готова помочь любому, заботилась о стариках и больных; у меня были правильные принципы. Но таких людей полно, а принципы никому не видны.

— А что, они должны быть заметны?

—  Разумеется! Я хочу быть человеком, способным удивить других. В начальной школе я училась лучше всех и была самой аккуратной. Но меня за это никто не хвалил. Зато когда я дела­ла что-то не так, это был ад. Тогда они готовы были забить меня камнями. Все мои достижения, которые чуть не стоили мне жизни, для них ничего не значили.

Я помню, как однажды, когда я училась в средней школе, я хо­тела взбежать по лестнице, ведущей в спортзал. И тут я вдруг очнулась. Значит, я — никто, если стараюсь всегда приспосабли­ваться к желаниям других? Родители, в особенности отец, обра­щались со мной так, словно я стою на неком пути — значит, если я исчезну, удалюсь от них, это будет только естественно».

— Вы не видите в себе никаких других черт, которые могли бы превратить вас в кого-то заметного?

— Может быть, я — это «та, в очках с толстыми стеклами»?

— Вы не можете быть доброжелательнее?

— Нет…

Когда я была ребенком, однажды я ехала куда-то в машине, и вдруг меня охватило какое-то странное чувство нереально­сти. Я принялась повторять про себя: это я, это я, это я, это я, это я…

Это было фантастическим открытием. Помню, что мне тогда стало страшно: я не знала, продлится ли это.

Поколение XXL

Жир

В жировой ткани нервов немного. Однако жировая ткань сегод­ня превратилась у нас в самое чувствительное место — разумеет­ся, не физиологически. Речь идет об отношении к жиру в нашей культуре.

Ц. страдала от неукротимого аппетита. Я выбрал ее как при­мер, чтобы проиллюстрировать тему этой главы, посвященной магии жира. Жир является постоянной темой диалогов, кото­рые мы с ней ведем. Ц. страдала ожирением — и неудивительно, ведь она беспрестанно обжиралась. В молодости ее вес скакал вверх и вниз, как мяч, но в конце концов ей надоели бесконеч­ные диеты, пищевые добавки и курсы похудения. Она была од­ним из многих примеров тайны успеха индустрии похудения, состоящей именно в том, что эта индустрия не имеет успеха. Поскольку она не функционирует, в ней постоянно остается нужда. Она не часть решения, а часть проблемы.

Ц. «паслась», непрерывно подъедая всякие мелочи. Хотя она неоднократно пыталась избавиться от призрака еды, это ей ни­когда не удавалось. Она сдавалась, стыдилась этого и испытыва­ла из-за этого еще большую потребность заглушить чувство соб­ственной неполноценности едой. Она теряла контроль и кати­лась под горку.

Ее жизнь превратилась в ад. Однако многие из своих аппети­тов она расценивала как положительные. Например, она чув­ствовала себя увлеченной и горячей. Раньше для нее многое значила сексуальность. Она, по ее собственному выражению, была полна соков.

Она пришла ко мне в первый раз, чтобы я помог ей избавить­ся от нарушения питания и похудеть.

Первая очевидная ловушка: если бы я согласился, то этим, возможно, провалил бы мою роль серьезного помощника. Мо­жет быть, я смог бы помочь ей изменить ее отношение к заболеванию, но не хотел иметь дела с похудением. Если бы я согла­сился помочь ей похудеть, то превратился бы в очередной этап в бесконечном ряду средств для похудения и гарантированных способов похудеть, выслав чек по почте. Мой авторитет врача оказался бы подорван.

Она просила, чтобы я помог ей похудеть, и наверняка хотела услышать «да». Однако возможно, что другая ее половина жела­ла услышать «нет». Может быть, она просто хотела ощутить, что ее принимают такой как есть, так как в последнее время ей это­го явно не хватало. В сексуальном плане муж ее отвергал, пото­му что у него не было желания «спать с горой жира». Она пере­стала перед ним раздеваться. Приятели комментировали то, как она наслаждалась соусом с их тарелок — а она охотно брала себе еще немножко. Все-таки упрямство — это тоже признак жизни.

Возможно, что ей просто нужна была передышка. Главным ее желанием было, чтобы ее принимали такой, как есть, со всем ее жиром. Может быть, жир был ей нужен? Зимы в том, что мы называем жизнью, холодны. Может быть, помощь ей понадоби­лась для того, чтобы перенести фокус с утомительной поверх­ностной перспективы на некие другие ценности? Возможно, она просила меня о положительном ответе, а в глубине души желала услышать «нет». Может быть. Если бы я ответил «да» на ее просьбу, то одним махом отмел бы все эти важные вопросы и приспособился бы к принятым нормам, в то время как большая часть ее проблемы, возможно, состояла в том, что она не могла освободиться от чужих норм.

Мы начали работать. Прошел год, и можно было утверждать, что лечение протекало благополучно. Она похудела, и никто не расценивал ее худобу как нежелательное побочное действие те­рапии. Все было в порядке. Но тут пришли сомнения. Стала ли она самой собой или просто стала лучше к себе приспосабли­ваться? Лучше ли она научилась одерживать над собой верх?

Может быть, я зря беспокоюсь? Может быть, отказавшись от значительной части себя, она стала ближе к себе самой. Может быть, ее излишний вес вообще не был ею самой, а был бессозна­тельной реакций протеста против чужих ожиданий. Но даже тогда, когда реакция человека заключается в движении в проти­воположном направлении, на карту ему указывают другие лю­ди. Тщательно обдумав все это, я пришел к выводу, что Ц. приш­ла туда, куда хотела: в начало свободной жизни. Тем не менее, эти вопросы важны.

Но как обстоит дело с моими утверждениями? Насколько серьезно я считаю, что худоба равнозначна самоконтролю? Я говорю, что необходимо быть терпимее, но убедительно ли зву­чат мои слова? Вечно актуальной темой психотерапии остается вопрос, насколько пациент приспосабливается к тому, чего, как ему кажется, ожидает от него врач. Могу ли я скрыть, что тоже не свободен от некоторой невольной предвзятости? А как нас­чет тела самого врача? При обсуждении расстройств питания эту тему затрагивают очень редко. Что происходит, когда стра­дающая анорексией пациентка приходит к толстому врачу? Или когда врачом пациента с нарушением питания оказывается очень худой человек?

Антропология жира

Когда я работал в больнице ассистентом, меня одно время чрез­вычайно привлекала хирургия. К тому времени я уже решил стать психиатром, однако, встречая многих «сгоревших» паци­ентов, мало-помалу утрачивал свою решимость. Эти пациенты были сожжены болезнью, но, безусловно, свою роль в этом сы­грали и передозировка лекарств, и вред от самого пребывания в больнице. Я видел мучительно много такого в больницах, где мне приходилось дежурить по ночам. Нервы таких пациентов были слишком слабы, чтобы они могли выдержать встречу с психиатром. В то время мне казалось, что лучше уж мне вскры­вать людей, чем становиться психиатром. Во время моих га­стролей в хирургии я получил возможность войти в контакт с жиром, потрогать его изнутри, пощупать его, провести рукой в перчатке по его блестящим жемчужинкам. Если рассматривать жир объективно, он выглядит дружелюбно и неопасно. Однако сама мысль о нем, сами вид и звучание слова «жир» вызывают отрицательные ассоциации, и мне кажется необыкновенно ин­тересным то, каким образом эта белая блестящая субстанция могла получить такое волнующее символическое значение. За время существования нашей цивилизации вокруг нескольких кубических сантиметров на поверхности тела сгустилось огромное количество мифов, табу, правил категоризации и мо­ральных предрассудков — некий фантастический, магический ритуал. Социолог Макс Вебер считает, что наша культура утра­тила свой магический ореол; это — культура де-магизированная. Здесь речь, однако, идет не о «де-магизации», а скорее, об аль­тернативной магичности: повседневная религиозность маски­руется под нерелигиозность и одевается в светские одежды.

Я пишу эти строки в Падуе, в отеле Донателло. Из окна от­крывается вид на Иль-Санто, собор святого Антония. Я при­ехал сюда на встречу с европейскими коллегами, занимающи­мися проблемами расстройств питания. Я пытаюсь сосредото­читься, но внутреннее беспокойство заставляет меня выиски­вать все новые предлоги, чтобы покинуть отель. Я уже много раз бывал в этом соборе, не только для того чтобы рассматри­вать бронзовые статуи и рельефы, созданные Донателло, но и затем, чтобы полюбоваться на язык святого. Язык святого Ан­тония и часть его щеки выставлены в стеклянной витрине.

Средневековье принято упрекать в презрении к телу. Однако культ реликвий — пример того, что тело могло рассматриваться и как нечто святое. Контакт с ногтем, костью или языком свято­го был прямой дорогой к Богу. Внезапно мне приходит в голову сопоставление утренних докладов о нарушениях питания с ве­черним посещением этого священного языка. Стройное тело воплощает священный общественный идеал, в то время как жир, с точки зрения культа реликвий, оказывается наоборот не­гативной ценностью — земным воплощением дьявола.

Большинство людей, как мне кажется, с этим согласятся. Од­нако немногие задаются вопросом о том, что из этого следует. Удивительно, что этой проблеме уделяется так мало внимания. Годовой оборот индустрии похудения в США составляет 25 мил­лиардов долларов. Хорошее правило: чтобы понять, как фор­мируется власть, надо проследить за движением капитала. По­ловина всех норвежских женщин постоянно принимают уча­стие в каком-либо курсе похудения. Давно уже следовало напи­сать сотни докторских диссертаций, посвященных жиру: его антропологии, риторике, экономике и так далее. Наша этниче­ская липофобия — боязнь жира — требует гораздо больше жертв, чем потребовала от Норвегии вторая мировая война. Где же го­сударственные комиссии, где исследовательские программы, направленные на то, чтобы лучше понять эту проблему?

Кажется, что было бы естественнее организации женского движения, которое потребовало бы от властей альтернативного анализа? Сегодня женщины добились таких свобод, о которых их бабушки могли только мечтать; однако взамен на них было наложено новое ярмо. Возникает вопрос: о какой свободе здесь в действительности может идти речь? О той, которая ставит самооценку в зависимость от некоего магического веса тела?

С зеркалом во все времена велось множество недовольных диалогов. Это давно известно, и я прошу прощения, что мне приходится повторяться, но возможно, что многие люди еще не осознали собственных габаритов. Узкие телесные рамки раз­рушают хорошее самочувствие, самоуважение и физическое здоровье тысяч людей. Из-за них совершаются самоубийства. Молодые пары заключают письменные договоры о том, что, если жена достигнет определенного веса, он автоматически ее бросит. Люди боятся оказаться исключенными из порядочного общества не из-за коммунистических симпатий или слишком свободного сексуального поведения, а из-за пары «спасатель­ных кругов» на талии. Эстетические и моральные рамки жестко ограничивают возможные темы разговоров.

Американский автор Даглас Купленд считает, что археологи будущего, раскопав через пару тысяч лет наши фитнес-клубы, окрестят наше время «эпохой пыток». Неужели мы не можем просто прекратить это? Или же само зерно нашей культуры — в интересе к поверхностному?

Почему мы так редко ищем причину этой ситуации? Возмож­но, потому, что социальная проблема жира представлена у нас как проблема медицинская. Разумеется, это также и медицин­ская проблема, поскольку чрезмерный вес наносит вред здоро­вью — так же, как и недостаточный вес, и резкие колебания ве­са. Однако оголтелая пропаганда смертельной опасности жира потеряла связь с реальным масштабом проблемы. Это отчасти зависит от того, как общество обрабатывает информацию. Пу­блика слышит и читает выборочно, высказывания вырываются из контекста, и это возмутительным образом поддерживается популярной прессой.

Кроме того, некоторых работников здравоохранения с пол­ным правом можно обвинить в том, что в их объяснениях скво­зит их собственная озадаченность. Норвежский автор Карин Свен в своем эссе «Культивированные страдания» напоминает нам о том, что здоровый здоровому рознь. Один здоровый чело­век просто забывает о своем теле, в то время как у другого пого­ня за здоровьем может превратиться в навязчивую идею. Оче­видно, что наша система здравоохранения не свободна от фантазий по поводу здоровья. Правомочно задать вопрос: как способ­ствует их миссионерская деятельность реальному оздоровле­нию? Их фантазии превращают просветителей в экзорцистов. Они провоцируют напряженную фиксацию на здоровье, угрызе­ния совести и стресс — то есть нечто нездоровое. За своими фан­тазиями они не дают себе труда увидеть общий контекст. Они на­шли свою собственную маленькую нишу, где и процветают.

Наконец, часть истины заключается в том, что в жире есть и нечто здоровое, поскольку его недостаток явно вредит здоро­вью. Без достаточного количества жира тело может усохнуть. Волосы становятся тусклыми, кожа — сухой, слизистая оболоч­ка гениталий пересыхает, телесные соки исчезают, и секс пре­вращается в чистую рутину. В результате научного исследова­ния было установлено, что при дневном приеме менее чем 1700 калорий сексуальные фантазии и мастурбация прекращаются. Это на тысячу калорий превышает калорийность порошков для похудения. Если ввести ультразвуковой зонд во влагалище или в задний проход пациентки, зачастую можно увидеть, что там, где должно цвести плодородие, вместо нормальных яичников находятся лишь две ссохшиеся изюминки.

Неужели это жизнь? Возможно. Люди живут по-разному, но такая жизнь является весьма односторонней. С нехваткой жира трудно родить детей. Но зато человек может хвастаться тем, что он уникален. Таких, как я, больше не будет! Человека нель­зя использовать снова — разве что в качестве компоста.

Почему же мы не ищем причин этой ситуации? Другое воз­можное объяснение заключается в том, что мы уже стали на­столько липофобны, что такой вопрос просто не приходит нам в голову. Основная предпосылка уже просочилась и воплоти­лась в нас, стала сама собой разумеющейся. Вопрос «почему» оказался вытесненным вопросом «как».

Язык вещей

Позвольте мне немного задержаться на вопросе «почему». Сле­дующие соображения я почерпнул из работ Йоруна Сольхайма. Тело — это основа нашего познания. Оно подобно тексту, и этот текст содержит различные символы. Наши тела пишут в культуре, а культура одновременно записывает нечто в наших телах. При подобном обмене информацией между телом и куль­турой, разумеется, возникают и новые символические значе­ния. Распознать их и найти язык для их выражения нелегко. Скажу словами Йоруна Сольхайма: «Символический язык тела можно рассматривать как письмо вслепую, поскольку немногие из нас знают код того, что пытаются выразить».

Подобно магии, в своем символическом языке тело весьма конкретно. В символическом языке тела, так же, как в языке снов или поэзии, основным принципом является конкретная аналогия. Согласно антропологическим изысканиям, язык ве­щей «полон пищи, молока и спермы, плоти и крови, кожи и во­лос, бород и ногтей, дерьма, смерти и разложения, соплей и слез». В антропологической литературе подчеркивается, что магические символы и ритуалы по своей природе «подража­тельны». Они подражают тому, что символизируют; удивитель­но, насколько ясными и точными могут быть символы тела.

Как в этом контексте мы должны понимать телесный жир?

Тело — наш первый инструмент для исследования и установле­ния границ, первый опыт различения между внутренним и внеш­ним, между собой и другими. Игры вокруг размеров тела состоят из ритуалов, устанавливающих границы и отличия. Игру вокруг размеров и веса тела, бесконечные лечебные курсы и атаки на те­ло можно рассматривать как символическое отражение опыта Недифференцированного в качестве культурного и психологи­ческого условия. Современная западная культура в большой сте­пени лишена границ. Это особенно приложимо к роли женщин, где одновременно отсутствуют четкие отличия и присутствует такая «открытость», какую трудно найти в истории культуры. Иорун Сольхайм подчеркивает, что потребность в четких границах и в определенности глубоко укоренилась в иудейско-христианской культуре и в монотеистских религиях. Однако современная цивилизация подрывает эту определенность, и лишь ностальги­ческие воспоминания о ней записаны в современном теле.

Культура неясности испытывает потребность в определении конкретных знаков и кодов. Игра с голодом превращает голод в не­кий знак. Другие едят, а я — нет. Это создает различия. Избыточный вес может быть еще одной формой установления границ. Он мо­жет сигнализировать о непринятии норм. Сущность жира в том, чтобы стирать контуры, сглаживать и прятать поверхности. Ожи­рение — зримое отображение недифференцированного, отражение неконтролируемого. Но оно также является и отражением ре­шения, так как само представляет из себя некие границы. Для мно­гих ожирение — кричащий сигнал, направленный часто как другим, так и себе. Жир — чрезвычайно двусмысленный символ.

Поколение XXL

Когда европейцы бросают поверхностный взгляд на американ­скую культуру, то немедленно замечают там два явления. Пер­вое – улыбка, второе – избыточный вес. Избыточный вес амери­канцев может казаться как чудовищным, так и экзотичным.

В американском фитнес-клубе вам может показаться, что вы находитесь рядом с вулканом незадолго до начала извержения. Атмосфера напряженная и серьезная. В это мгновение клуб – это центр мироздания, гиперреализм телесных деталей и энер­гии. Извержение начинается, но снаружи, за стенами клуба. Средний вес американцев медленно, но верно растет. Сегод­няшнее поколение — поколение XXL.

Чем больше веса теряют отдельные личности, тем толще ста­новится нация в целом. Похудение и избыточный вес — это вза­имосвязанные величины. Они обусловливают друг друга и явля­ются двумя сторонами одного и того же. Есть и не есть сплета­ются друг с другом в филигранные парадоксы. В сжатой форму­лировке это означает, что время приема пищи — это единствен­ное время дня, когда худеющий человек ничего не ест. Таким образом, время приема пищи теряет границы. Американская культура здоровья и избыточный вес американцев представля­ют собой примеры того, как в нашем запутанном мире культура строится на полюсах «все» или «ничего». Это может показаться ясной возможностью выбора, но для человеческой психики по­добный выбор тяжел и разрушителен.

Вымученная улыбка американцев оставляет такое впечатле­ние, что в этой культуре утеряны множество точек опоры. Не ду­маю, что это предубеждение; мне кажется, что казино «Пирами­да» в Лас-Вегасе, где несколько тысяч бандитов одной рукой справляются с таким же количеством ожиревших американцев в шортах и футболках, действительно, представляет впечатляю­щую картину упадка. Еще того хуже, многих из этих игроков их ожирение приводит в инвалидное кресло; на животе они пыта­ются удержать пластмассовую коробочку с монетками в четверть доллара. Наверняка американское ожирение можно объяснить множеством причин. Например, заметив, что США – это страна, в которой жадность объявлена официальной политикой. В раз­деле «Америка» своего дневника Жан Бодрийар также коммен­тирует избыточный вес американцев. Согласно Бодрийару, Сое­диненные Штаты сильно отличаются от Европы. Европа — это континент несбывшихся утопий. Отсюда проистекают такие культурные особенности, как разрыв между поверхностным и глубоким, вера в анализ, в критику и развитие — все это вместе с сентиментальностью и тоской по несбывшимся мечтам.

С другой стороны, утверждает Бодрийар, США — страна сбыв­шихся утопий. Хотя мы знаем, что это не так, тем не менее миф о свободе, равенстве и так далее укоренился очень глубоко, и это ведет к иным культурным особенностям: дистанции между поверхностным и глубинным больше не существует. Здесь мо­раль и утопия проживаются сполна, на поверхности, которая не ставится под сомнение, в фильмах Уоррена и Диснея, в теле. Если я правильно интерпретирую Бодрийара, то такой фено­мен, как ожирение, можно связать с его утверждением о том, что США — страна, лишенная собственного самобытного харак­тера. Он описывает США с их отсутствием традиций как перво­бытную версию современного общества. Это прямо приводит его к мысли о том, что США являются единственным примитив­ным обществом, существующим сегодня. В обществе без иден­тичности абсолютным центром является мгновение. Я совер­шенно не согласен с тем, что США — страна, лишенная идентич­ности; однако мгновение действительно представляет из себя центральную величину в молодой идентичности США. Мгнове­ние не обещает, что будет длиться завтра. Оно съедается и по­требляется так, словно это мгновение — последнее.

Телесные отверстия алчности

В некоторых калифорнийских кругах съесть шоколадку счита­ется большим грехом, чем изменить партнеру. Это можно наз­вать современным телесным фундаментализмом; здесь происходит интересное явление переноса табу с одного телесного отверстия на другое — с лона на рот. Фрейд создал целый мир во­круг табуизированной сексуальности. Человек ведет психоло­гические бои сам с собой, стараясь обуздать свои стремления. Контроль женщины над ее телесными желаниями символизи­ровал ее моральную силу. Она была, либо добродетельно асексу­альной, либо самопожертвенной матерью — что, впрочем, явля­ется двумя сторонами одной и той же медали. Почитание Девы Марии католической церковью — пример гениального слияния обеих идей.

Сегодня сексуальность становится все более свободной от та­бу. Для сегодняшних женщин Дева Мария уже не является при­мером. Сексуальность — постоянная тема обсуждения в нашем обществе. Визуально она распространяется в индустриальных масштабах. Сексуальность оказывается тривиализирована. Го­воря словами Бодрийара, сексуальность можно теперь найти почти во всем, кроме самой сексуальности. Он имеет в виду, что тривиализированная сексуальность утратила ту магию и то на­пряжение, которые возникали в этой, строго ограниченной ра­нее области. Эмпирики считают, что могут доказать, что на За­паде люди совокупляются меньше.

Рот и контроль над аппетитом превратились в новый орган символического самоконтроля. Способность «девственного» обхождения с пищей превратилась в новое символическое вы­ражение чистоты и отдельного тела. Темы, связанные с питани­ем, были переосмыслены как эстетические, моральные, а также индивидуально-психологические.

Тело используется для символической игры, окончатель­ной целью которой в психологическом масштабе являются самоидентификация и самооценка. Нетрудно понять, что Создатель имел в виду вовсе не это. Тела употребляются для психологической игры, для которой они, с одной стороны, чрезвычайно приспособлены и прекрасно подходят. С другой стороны, они настолько же сильно не приспособлены для этой игры, поскольку телу не хватает языка, чтобы выразить свое участие в ней. В то же время подобные психологические игры игнорируют тот факт, что биология тела доводится в них до предела своих возможностей. Поэтому общим эффек­том часто бывает потеря контроля; это происходит в резуль­тате процессов, единственной целью которых были ясность и контроль.

Стать достойным

Давайте вернемся к Ц.

Я знаю людей, которые объедались до тех пор, пока не раз­жирели. Я знаю людей, которым пища служит защитой. Воз­можности категоризации здесь самые разные. Разделительная линия проходит между самим актом и его результатом. Для од­ной группы людей защита заключается в самом процессе прие­ма пищи. Этот процесс может предоставить им возможность за­быть других людей, прошлое и настоящее. Остаются только че­ловек и его еда в неком интимном сообществе. Для другой груп­пы людей защитой является жир. Человек становится круглым и мягким, а не угловатым и острым. Жир все уравнивает; он ве­ликодушен. Для многих защита может состоять в том, что они намеренно выводят себя с рынка нормативности и сексуальной привлекательности. Например, когда человек пережил инцест или изнасилование, у него есть веские основания для того, что­бы избегать половой жизни.

У нас с Ц. было много времени. Сеансы служили, среди про­чего, еще и для того, чтобы давать вещам названия. Тяга к еде наверняка имела для нее много значений. Вначале она этого не осознавала, но постепенно начала связывать свой неукроти­мый аппетит с общим ощущением потери контроля, с чувством, что она не понимает ни саму себя, ни вообще ничего. Еда вводи­ла ее в некое оцепенение, что помогало избавиться от этого не­приятного чувства. Постепенно она заменяла одни названия на другие. Она ела, чтобы ранить себя. Она утверждала, что таким образом внешнее и внутреннее приводились в соответствие друг с другом. Внутренне она ощущала себя безобразной, поэто­му было только справедливо, чтобы она и внешне выглядела также.

Кроме того, еда была протестом против необходимости со­ответствовать чужим представлениям о себе. Ее хотели прину­дить к роли, которую она ощущала как приспособленчество. Ц. разрывалась между противоположными желаниями. Она с удовольствием сбросила бы вес, но, начиная очередной курс поху­дения, чувствовала, что проигрывает, что позволяет другим взять над ней верх.

Кроме того, еда давала ей нечто такое, чего она больше ниг­де не получала. Когда она чувствовала себя особенно пустой, еда была лучше, чем ничего. Она прошла через многие перио­ды, когда ничего не ела, и этим доказала, что чрезмерная еда и полное воздержание являются зеркальными отражениями друг друга. Голод борется с внутренней пустотой, передразнивая ее. Я чувствую себя пустой и заполняю себя своим голодом. Еда бо­рется с пустотой, ее заполняя. Я чувствую себя пустой и запол­няю себя такой же пустой заменой. Это был гомеопатический подход к решению проблемы.

Подобные мысли всегда приходили ей в голову postfactum; по­ка она ела, то ощущала себя словно в чьей-то чужой власти и бы­ла не в состоянии размышлять. Но помогало ей и то, что она была крепка задним умом. Чем чаще она называла вещи своими именами, тем слабее была та власть, которую имели над ней симптомы болезни. Говоря, она постепенно побеждала их. Каж­дый раз я радуюсь привилегии стать свидетелем того, как моно­лог вместе с диалогом разбивают на кусочки ту чудовищную мас­су, которая раньше звалась симптомами.

Своим улучшением Ц. была обязана также тем пионерам се­мидесятых, которые назвали проблемы, связанные с излишним весом, «нарушениями питания». Одной из них была английская психолог-феминистка Сюзи Орбах, автор книги «Анти-диета». Постепенно все больше мужчин и женщин вносили свой вклад в раздачу имен, в описание и понимание этих феноменов. Най­ти имя для своей проблемы — даже если этим именем оказывает­ся психиатрический диагноз — это помогает вновь обрести до­стоинство. Название, которое встретилось ей в описаниях дру­гих людей и их проблем, придало ей гораздо больший вес в соб­ственных глазах, чем просто «быть толстой».

Имена спасают жизнь. Мы были довольны и положили конец нашим встречам.

Тем не менее, я продолжаю размышлять о магии жира. Как символический язык тела влияет на направление молчаливых и открытых диалогов в кабинете врача? Человек не поддается полному контролю отчасти потому, что его понимание соб­ственного сознания ограничено, и он не может беспристраст­но оценить собственные предрассудки.

О весе

Кризис выздоровления

Это удивительный рассказ о тех двусторонних отношениях, ко­торые могут установиться между человеком и его заболевани­ем. Эта связь может быть очень тесной и положительной, а мо­жет вызывать ощущение измены.

Ц. прожила со своим неукротимым аппетитом восемнадцать лет.

Она рассказала мне один свой сон.

Она в одиночестве ехала куда-то на машине. Места были одно­временно знакомыми и незнакомыми. Она сказала, что это бы­ло «что-то вроде американского ландшафта», имея в виду широ­кие равнины, которые видела во многих американских филь­мах. Она приехала в какой-то городишко. Тут сон приобрел при­зрачный и угрожающий оттенок. Ей было страшно. Откуда ни возьмись, кругом появились люди. Их было все больше и больше, они заполонили улицы и дома. На всех были надеты «ворот­ники», которые используются после травмы для поддержания мышц шеи. Ц. спросила их, что с ними случилось. Они ответи­ли, что если снять «воротники», то их головы упадут с плеч.

У Ц. не было ни малейшего сомнения в том, почему ей это приснилось. Накануне вечером она смотрела американский фильм ужасов. В то же время она знала, что этот сон отражает ее страх перед выздоровлением.

Это может показаться парадоксальным, но в литературе о на­рушениях питания подобный феномен описывался много раз. Я называю это кризисом выздоровления.

Здоровый рассудок должен вмещать много того, что на пер­вый взгляд кажется безрассудным. Однако при ближайшем рас­смотрении в кажущемся безрассудстве можно часто обнару­жить определенную форму логики, некий безрассудный разум. Больной человек, который не решается выздороветь, наверня­ка может показаться неразумным. Многие пугаются выздоро­вления, цепляются за прежнее положение вещей и держатся за свою болезнь.

Третье нарушение питания

После анорексии и булимии склонность к обжорству (по-ан­глийски binge eating disorder) — это третья форма нарушения пита­ния. По-норвежски ее часто называют «навязчивым стремлени­ем к еде». Как психиатр, я не могу полностью согласиться с этим термином. Слово «навязчивый» заставляет меня думать о навязчивом стремлении мыться, о навязчивом стремлении все подсчитывать, о людях, которые во время киносеанса трижды звонят домой, чтобы убедиться, что плита выключена. В случае склонности к обжорству речь идет не столько о подобных на­вязчивых стремлениях, сколько о потере контроля. В отличие от булимии в этом случае после приема пищи не наступает облегчения. Тем не менее, у этого нарушения питания с анорексией и булимией больше общих черт, чем различий. Самые важ­ные различия лежат на поверхности, а не на психологических глубинах. Важнейшей дополнительной нагрузкой на психику здесь часто являются стыд и чувство поражения, для многих идущие рука об руку с ожирением.

Именно при нарушениях питания я видел ярко выраженные случаи кризиса выздоровления, и Ц. еще раз подтвердила мой опыт. Страх оказаться среди так называемых здоровых — еще од­но напоминание об амбивалентности, лежащей глубоко в психо­логическом фундаменте нарушений питания. Мне кажется, что об этом стоит поговорить, ничего не романтизируя и не идеали­зируя: ведь только в Норвегии нарушения питания ломают жизнь десяткам тысяч подростков и взрослых. Они могут даже стоить жизни в тех случаях, когда вызывают невыносимые пси­хические страдания. Я пишу это, движимый этической обязанно­стью и практическим долгом понять это как можно лучше с тем, чтобы стать лучшим врачом. Работа с нарушениями питания то и дело напоминает врачу, что речь идет не только о ряде симпто­мов; для многих пациентов их болезнь становится стилем жизни.

Двусторонние отношения с самим собой

Быть здоровым означает оказаться в выигрыше; но при этом что-то и проигрывается. Это «что-то» может быть многолетним жизненным стилем и теснейшими отношениями, которые че­ловек когда-либо имел.

Чрезвычайно поучительно признать родство между отноше­нием пациента к нарушению питания и другими формами ин­тимных отношений. Часто я замечаю, что там, где в игре уча­ствует сексуальный партнер из плоти и крови, нарушение пита­ния берет на себя роль третьего. Возникает треугольник: она — еда — возлюбленный, и проигравшим нередко оказывается именно возлюбленный.

Как терапевту, мне нередко приходится выступать в роли третьего. Болезнь — это объект, стоящий между мной и пациен­том, объект, с которым мы встречаемся в терапевтическом про­странстве. Говоря о болезни, мы с пациентом могли бы встре­титься, но она же препятствует тому, чтобы наши встречи были слишком интенсивны.

В те периоды, когда терапевтические отношения — «терапев­тическая пара» — функционируют, они могут стать слишком тес­ными, что часто переживается вполне конкретно.

Шли недели, и Ц. худела. Ее плоть продолжала таять. Ее те­ло, чувства и связи приобретали все более отчетливый харак­тер. Она стала более открытой, но также более нервной и рани­мой. Атмосфера в кабинете становилась все более интенсивной и делалась почти невыносимой. За этим следовали периоды, когда она снова начинала объедаться. Наши сеансы теряли то, что я ощущал как присутствие. Вернулось нечто неясное, нечто отягощающее. Между нами вставали еда и потяжелевшее тело.

Эта тенденция становилась все яснее, и мы смогли дать ей название. Несколько раз подобные «рецидивы» даже казались мне целесообразными. Она вопросительно посмотрела на ме­ня, когда я выдвинул парадоксальное предложение «предупре­дить рецидив». Однако она поняла мою логику. Я хотел усилить ее чувство контроля над ситуацией. В данном случае мои пред­положения оказались верны. Следовала ли она моему совету или нет, результаты в обоих случаях оказывались положительными. Когда она сознательно вызывала рецидив, то из жертвы превращалась в действующее лицо. Когда ей было нужно, она звала своего «неконтролируемого друга». Двойной эффект по­добного ритуала заключался в том, что таким образом она по­дрывала магическую силу, которую имел над ней этот симптом.

Когда же она не следовала моему предложению, это просто означало, что она не объедалась.

Стать относительным

Подобный парадокс в лучшем случае может способствовать луч­шему пониманию и большему контролю над ситуацией потери контроля, в которой запутался пациент. Отношения человека с его болезнью могут во многом напоминать долговременные от­ношения между людьми — сходство здесь многосторонне, от ин­тенсивности мгновения до постепенного привыкания. Ингре­диенты смешиваются и складываются в единую картину. Мно­гое в ней связано с практикой, многое — с эмоциями, но не в по­следнюю очередь речь идет о страхе перемен: во что превра­тится моя жизнь без болезни? Не стану ли я одинока?

Обычно я даю пациентам с нарушениями питания следую­щее задание.

Пожалуйста, напишите два письма: одно — «моему другу, бо­лезни», другое — «моему врагу, болезни». Письма могут быть лю­бой длины; разумеется, здесь нет правильного или неправиль­ного ответа.

Этот метод можно оспаривать, поскольку здесь терапевт вводит некое деление, вовсе не обязательно существующее на самом деле. Однако он помогает прояснить сложную, сбиваю­щую с толку структуру болезни. Многие чувствуют облегчение: наконец-то они смогли на законном основании более открыто поговорить о функции болезни! Говоря о нарушении питания как о друге, пациенты могут найти другие формы, помогающие им воспринять функцию болезни не только с точки зрения ее симптомов. Подобные беседы могут также помочь понять, че­го не хватает пациенту в отношениях с партнерами из плоти и крови.

Ответы на это задание сильно различаются, но анализ текста позволяет выделить основы двойственной функции болезни.

1. Нарушение питания как оглушение. Оно притупляет и за­глушает чувства. Оно притупляет чувства, но в то же время спо­собно и придавать уверенность, ведущую к тому, что пациентка может показать, что она представляет для самой себя. Эта «за­щита» может создать некое «здесь и сейчас», особый простран­ственно-временной континуум. Ц. описывала, как под такой за­щитой она чувствовала себя одновременно отстраненной и пол­ной вдохновения. Она ела и писала, ела и пела. Снаружи, в окру­жении других, она пыталась в меру своих сил сыграть роль приспособленной. У себя на кухне она расширяла репертуар и стано­вилась соблазнительницей, клоуном и трагической актрисой.
2. Нарушение питания как эрзац-отношения. Оно представля­ет из себя интимные отношения с самим собой, заменяя отно­шения с другими. Поскольку это отношение с самим собой, оно может дать иллюзию большего контроля. Ц. была одной из мно­гих обманувшихся в отношениях с другими. Негативная сторона здесь состоит в том, что хотя нарушение питания и предоставля­ет защиту от пережитого отказа и от возможных поражений в будущем, оно в то же время отнимает возможность победить то, от чего защищает. Решение превращается в проблему.

Нарушение питания заменяет интимность на интенсив­ность. Это действие, направленное вовне. Оно оттягивает вни­мание на себя и тем самым отвлекает от подлинного и важного.

За и против

За…

—  Ты делаешь меня бесчувственным,. — Ты помогаешь мне забыться. -Ты — моя единственная защита и моя единственная возможность кон­троля. — Твое тепло ~ единственное объятие, на которое я могу поло­житься. Экстатическая глухая боль, которой ты меня окутываешь, все же предпочтительнее, чем ощущение пустоты без тебя. — Только вместе с тобой я ощущаю себя на что-то способной. — Существуем только мы с тобой, и другие до нас не доберутся. — Лучше оказаться из­битым, чем проигнорированным. — Вместе с тобой я могу обойтись без других. — Вместе с тобой мы можем выстоять против превосходящих сил. — Что бы я без тебя делала? — Мы разделяем прекрасную и полез­ную жизненную ложь. — Ты помогаешь мне; с тобой мне не приходится знакомиться с этим простым, беззащитным, жалким человеком, ко­торого я из себя представляю. — Ты учишь меня играть роли. — Я не зна­ла бы, чем себя заполнить без тебя — ведь ты так долго меня заполня­ло. — По крайней мере, ты — хоть какой-то партнер.

и против…

—  Ты разрушило мою жизнь. — Тебя трудно переносить. — Ты делаешь меня бесчувственной. — Ты позволяешь мне забыться. — Ты — моя един­ственная защита, а я не могу тебя контролировать. — Ты не дало мне почувствовать первой любовной тоски — вместо этого появилось ты. — Ты заставляешь меня верить в то, что твое тепло — единственное объятие, на которое я могу положиться. — Ты помогаешь мне забыть самого себя. — Ты превращаешь меня в событие, и каждый находит, что сказать по моему поводу. Я никогда не бываю права. — Ты высасы­ваешь из меня все силы, и на других людей у меня ничего не остается. От этого моя жизнь тает! — Благодаря тебе мне легче оставаться трусливым. — Ты ревниво. — Ты- словно психопат: сначала избиваешь меня, а потом помогаешь мне подняться на ноги и утешаешь. — Ты рев­ниво и прогоняешь других. — Ты мешаешь мне узнать себя. Я знаю себя все меньше. Ты заняло мое место во мне самой. — Ты задержало мое ра­звитие. Из-за тебя жизнь кажется ненастоящей. — Ты стоишь у дру­гих на дороге. — Что после тебя? Снова одиночество? — Когда я одино­ка или переживаю потерю или страх, ты появляешься и помогаешь мне оттеснить все то, что я должна переработать, чтобы стать бо­лее здоровым человеком. — Ты требуешь все большего. — Ты ненастоящее и даешь только иллюзию интимности.

Это не жизнь. Как мне от тебя избавиться’?

Лечение

Часто это не так сложно, как я здесь представил. Однако когда болезнь заходит далеко, лечение может зависеть от того, что нарушение питания связано с самовосприятием, с самоиденти­фикацией. В психоанализе употребляются термины: эгосинто-нические (близкие личности пациента) и эгодистонические за­болевания. Лечение часто состоит в том, чтобы превратить эгосинтоническое в эгодистоническое. Описания, наименова­ния, повторение, письма к болезни-врагу и болезни-другу — все эти вспомогательные средства могут способствовать тому, что­бы сделать болезнь узнаваемой и превратить ее в нечто отдель­ное и самостоятельное.

В психологическом смысле Ц. только что развелась со своей болезнью. Она пытается вернуться к своему настоящему мужу.

Похитительница любви

Подтверждение

Э. научила меня очень многому касательно подтверждения. Она выпрашивает подтверждение, которым могут быть вес, ка­лории, физическая деятельность, функции кишечника и забо­та. Она получала и продолжает получать это подтверждение, но оно часто исчезает, превращаясь в ничто, словно передача сла­бой радиостанции. Через несколько минут приходится все пов­торять.

Зафиксированное на бумаге, подтверждение становится бо­лее надежным. Она пригласила нас к себе домой. В квартире у нее имелась ниша для постели. Когда она отдернула занавеску, мы увидели, что стены, как обоями, были покрыты сообщения­ми, которые многие из нас посылали ей за последние годы. Здесь были желтые бумажки-памятки, открытки, посланные из отпуска, договоры о лечении, листки из записных книжек. Вна­чале она не могла почувствовать заботы врачей и всех осталь­ных, не пощупав лежащую в кармане записку со словами: «Ты важна для меня».

Без подтверждения в Норвегии перестают крутиться все колеса

Хроническое физическое заболевание — это закостеневшее со­стояние. Особенности характера больного при этом скрыты типичными стереотипами, присущими болезни. Человек все больше соответствует своей болезни.

Что для чего является моделью — пациент для учебника или учебник для пациента? В случае тяжелого, длящегося годами расстройства питания особенно поражает то, как человеческие отношения выражаются в карикатурно-резкой форме. Четко очерченные ритуалы — это конкретный язык любви. Со сторо­ны очень интересно наблюдать, как мы конкретизируем наши межличностные отношения.

Любовь — весьма широкое понятие. В данном контексте она не в последнюю очередь обозначает подтверждение. Этот текст мог бы быть рассказом об отчаянных спектаклях, целью которых яв­ляется получение подтверждения в достаточном количестве и достаточного качества. Это можно также назвать отражением. Человек дает что-то другому и получает назад нечто, являющееся в большей или меньшей степени его собственным отражением.

Э. тридцать один год; она — похитительница любви.

Ее воровство ритуализованно и конкретно. Она уже восем­надцать лет страдает анорексией и поэтому чрезвычайно худа. Ее худоба не имеет ничего общего с идеалами красоты. Она хо­рошо понимает свою болезнь, но не настолько хорошо, чтобы попытаться покончить с ней. Свою худобу она объясняет тем, что ей не хватает любви, и прямо говорит, что ее опасное со­стояние здоровья — вымогательство, направленное против ма­тери. Она хочет, чтобы мать постоянно о ней заботилась. Ког­да мать за нее боится, Э. наверняка знает, что что-то получает. Она боится, что если мать перестанет за нее беспокоиться, то может ее бросить. При этом Э. не нравится ее обращение с ма­терью. Она знает, что принуждает мать заботиться о себе, и чув­ствует, что это ставит ее в фальшивое положение. Она понима­ет, что является воровкой. Из-за постоянного чувства вины она чувствует себя грязной. От этой грязи ей хочется избавиться. Она моется — но это ей мало помогает. Другая возможность по­кончить с грязью, стыдом и чувством вины заключается в том, чтобы уйти от себя. Она ничего не ест.

Э. вовсе не глупа. Рассматривая ситуацию рационально, она видит, что сама уклоняется от знаков материнской любви. Она не дает матери приступить к действиям. «Мне никогда не удава­лось тебя поцеловать, — часто пыталась объяснить ей мать, — по­тому что ты меня всегда опережала и сама просила о поцелуе». Э. понимает, что в этой игре проигрывают они обе, и думает, что должна вести себя по-другому. Но думать — это одно, а чув­ствовать — нечто иное. Она сравнивает свои чувства с сильным подводным течением безрассудства. Э. не удается переменить свое поведение; ею словно управляет некая постоянная разру­шительная сила. Она называет эту силу принуждением, и это слово отнюдь не способствует смягчению ситуации.

Э. чувствует, что мать дает ей недостаточно. Она ворует то, что, по ее мнению, недополучает — например, деньги из ко­шелька. Она покупает себе сладости, о которых мечтает. Одна­ко она не осмеливается их съесть, потому что боится уступить своим желаниям. Ее желания так сильны, что, уступив им один раз, она уже никогда не сможет остановиться. Поэтому она вы­брасывает сладкую жизнь — спускает ее в унитаз. Иногда она спу­скает в унитаз деньги — так проще.

Она принуждает мать давать ей деньги и покупает себе доро­гие платья — но через пять минут после того как она заплатила за них, ее радость испаряется.

Э. окружает себя вещами, которые многие назвали бы дет­скими — предметами, которые когда-то радовали ее. Однако она знает, что эти игрушки на полу в квартире взрослой женщины неуместны. Разбросанные кругом, эти вещи представляют со­бой обвинение против матери.

Она может выразить это обвинение и словами. Ей кажется, что никто не помогает ей справиться с людьми, которые пор­тят ее жизнь. Отец просто-напросто исчез. Она думает: что бы­ло не в порядке с матерью? Почему он решил исчезнуть? Она считает, что до того как отец ушел, родители хотели сделать из нее нечто, соответствующее их желаниям. Она делала то, что от нее хотели, но они все равно были недовольны. Почему? Она не понимала, чего от нее хотят.

Сейчас ее жизнь состоит в том, чтобы повторять снова и сно­ва упреки, угрозы и просьбы, посвященные еде и телу. Это на­вязчивое повторение. Установившиеся ритуалы повторения до­ставляют ей немало отрицательных эмоций — но они, по край­ней мере, предсказуемы.

Утомительная легкость

После многих встреч с Э. я пересмотрел некоторые свои мне­ния. Работать с ней было чрезвычайно легко и чрезвычайно трудно. Трудность состояла в том, чтобы все это выдержать. Оглядываясь назад, я ясно вижу, что она испытывала нас — тех, кто пытался ей помочь. Она пыталась заставить меня нарушить обещания. Она пыталась удостовериться в том, что ни на кого нельзя положиться; в то же время ей мучительно хотелось иметь возможность на кого-нибудь опереться. Она приходила к нам с несправедливыми упреками и ложными обвинениями. Ввиду ее разрушительного физического состояния вначале это было борьбой не на жизнь, а на смерть. Много раз мне приходилось нарушать обещания, когда я понимал, что не в состоянии выполнить обещанного.

В то же время это был один из самых простых случаев в моей практике. Я постепенно научился видеть ее принудительную игру насквозь и вознамерился перенести это навязчивое стре­мление к повторению на себя. Повторять, повторять, повто­рять. Она была упряма, но я — еще упрямее. Мой план заключал­ся в том, чтобы дать ей ту предсказуемость, которой ей не хва­тало. Так продолжалось долгое время.

Постепенно она начала реагировать на мою встречную твер­дость. Ей стало больно; она захотела большей гибкости, и ей удалось стать менее резкой также и в переносном смысле: она начала есть, и ее тело стало менее угловатым.

Сейчас Э. намного лучше. Она пытается верить и старается чувствовать то, что уже понимает разумом.

Кстати, один из шведских ветеранов в области терапии наруше­ний питания Стен Теандер предложил использовать термин «хронический» только post mortem. Он имел в виду, что всегда есть надежда избавиться от болезни. Говоря об Э., я не должен был употреблять этот термин — поэтому я беру свои слова об­ратно.»

---

Понравилось? Поделитесь с друзьями!




---

Что даёт:

— Позволяет понять вид расстройств пищевого поведения и степень тяжести
— Благодаря этому позволяет определить необходимый уровень помощи (стационар, фармакотерапия + психотерапия, только психотерапия)
— Помогает спрогнозировать примерный срок терапии (краткосрочно — 2-3 месяца; среднесрочно — 6-12 месяцев, долгосрочно — более 1 года)
— Даёт возможность лично пообщаться и понять, подходит ли вам специалист
— Помогает задать все вопросы, волнующие вас на начальном этапе
— Помогает начать действовать!

Как проходит:

— По скайп/вотсап/вайбер/зум
— Из любой точки мира, где есть интернет
— 30-40 минут

Кто проводит:

— Провожу я, Леонов Сергей, психолог, специалист по РПП с опытом работы более 14 лет.

Что, если мне не подойдёт:

— Это нормально, вы сэкономите деньги и время, и сможете попробовать консультацию с другим специалистом.

Как записаться:

— WhatsApp +79097007669
— через соцсети в разделе Контакты
— через форму ниже

Я отвечу вам в течение 1-2 дней.

Так же для подстраховки вы можете написать СМС/сообщение в WhatsApp на номер 89097007669 с текстом «заявка», указав тем самым, что вы отправили заявку через сайт (редко, но такое бывает, что заявка с сайта могут не дойти или человек указал ошибочную электронную почту).

---

 

Буду рад вам помочь!

---

Вас также может заинтересовать: